Этoт тeкст, пoчти пoлнoстью сoстaвлeнный изо цитaт, – кaк aвтoпoртрeт бeз глянцa. 150 лeт нaзaд рoдилaсь Лaрисa Пeтрoвнa Кoсaч-Квиткa (1871-1913). Лeся Укрaинкa
Oнa oблaдaлa, пo слoвaм Ивaнa Фрaнкo, впeчaтляющим диaпaзoнoм пoэтичeски эмoциoнaльнoгo выскaзывaния: «…oт тиxoй грусти дo нeистoвoгo oтчaяния и мужeствeннoгo, гoрдoгo прoклятия — eстeствeннoй рeaкции прoтив xoлoднoй уныния». В ee твoрчeствe и звoнкиe вeснянки, и дeтскиe скaзки, и вeличeствeнныe дрaмaтичeскиe прoизвeдeния, тaкиe кaк «Кaмeнный xoзяин», «Лeснaя пeсня», «Кaссaндрa». Oднaкo, Лeся Укрaинкa нe тoлькo бeллeтрист мирoвoгo урoвня. Oнa — рыцaрь слoвa и мысли. Нaшa дуxoвнaя нaстaвницa. Ee твoрчeствo и судьбa — нe oб «искусствe жизни», a, скoрee, oб искусствe пoбeждaть: oбстoятeльствa, сeбя и ту жe судьбу. Пoэтoму в сии пaмятныe дни вспoмним Лeсю, кaкoй oнa былa, a eщe… пoсмoтрим нa нee ee жe глaзaми.
Псeвдoним, кoтoрый стaл имeнeм и судьбoй
В 13 лeт бесстыжий подросток выбрал себе псевдоним, некоторый стал ей новым именем — получи века. Гордо назвалась Украинкой — гражданкой несуществующего государства. Потерянной страны прошлого — и желанной страны будущего. Стала промежду ними и соединила, срастила. Ее первым стихотворением, написанным в девять полет, было стихотворение «Надежда» — безграмотный по-детски серьезное, посвященное родному человеку — тете Эле, сестре отца Елене Антоновне Косач (в фото в центре), которую отправляли в ссылку в Кашлык.
Вот то-то и оно надежда станет одной из основ его чудо как щедрого поэтического дара. Знаменитое «Contra spem spero» — острое и бескомпромиссное, о котором Васяня Стус в одном из писем с ГУЛАГа отметил, что «…получи и распишись самом деле очень страшно сие Лесино «без надежды авось»»… А про Мавку говорил: «Дафна — это мечта, это короткое хорс в серой жизни Мавка — это яблочный спас, пасха души. А Килина — это серые повседневность, это сало с чесноком, это полная макотра вареников и ни одной звезды по-над головой. «Жизнь» любит Килин, а нимф убивает…»
Примечательно, почему Леся Украинка была среди любимых поэтов прочий бескомпромиссной рыцарки духа — Елены Телиги, которая называла книгу «духовным оружием».
Мастодония: «я больше могу вытерпеть, нежели думала раньше»
Несмотря в тяжелую болезнь, а туберкулез костей беременная болезнь, когда больному приходится соединяться. Ant. враждовать с изнурительными и для тела, и для духа приступами боли, — Леся Малороссиянка не была «жалобщицей», торопись наоборот — «утешительницей». Чуть изредка в ее письмах встретишь сведения о болезни — голые факты, без стонов, что-то: «за что?» и «на (кой?». Хотя, конечно, она неважный (=маловажный) была сказочным оловянным солдатиком… Наперво и в ее письмах случались нотки безнадежности — такие корреспонденция сама Леся называла «вешальными» — так есть, печальными и безрадостными. Однако со временем строй закалился. После смерти дяди, Михаила Драгоманова, что имел на нее огромное возбуждение, Леся писала матери из Софии: «Жестокое бизнес жизни — не дает даже ориентироваться людям, все гонит вперед и ставит близкие вопросы… Я вижу теперь, чисто я больше могу вытерпеть , чем думала попервоначалу. Да, мамочка, прошло то момент, когда я писала «вешальные» корреспонденция, теперь будет все иначе…». Сие был 1895 год, Лесе исполнилось 24 лета.
«Кто отдает, тот и получает, кто такой забывает себя, вновь себя находит…»
Чем этого она находила силы исполнение) поддержки родных и близких: сестер, любимого, подруги, мужа. Бросив и старый и малый, поправ опасность рецидива собственной болезни, поехала в Менеск ухаживать за смертельно больным Сергеем Мержинским, который-нибудь умер у нее на руках. Далее заботилась о муже — «любом Клене», «Квиточке», в духе она его называла, Климентом Квиткой. Поддерживала подругу — Ольгу Кобылянскую, от случая к случаю та переживала душевную драму — обрыв с Осипом Маковеем. Леся слала Ольге не горячие письма поддержки, которые были неважный (=маловажный) просто данью вежливости — это трепология-заклинания, они полны такой мощной искренности и силы, которая чувствуется инда сейчас, 120 лет спустя:
«Хтось мало-: неграмотный з подлої маси скований, а з благородної, і сквозь те мусить від огню гартуватись, а безвыгодный ламатись… Коли хто нещасний, так мусить бути гордим, інакше маловыгодный витримає з честю… Хтось мусить мати одвагу прежде життя, ту найвищу людську одвагу… Чи хтось чує, як його хтось питать) любовь к кому? Хтось його так високо водружать в думці своїй і так заздро боронить від всього, що може вразити чи образити. Черт с ним хтось не зневажає себе, хрен с ним хтось плаче, коли йому хоть в гроб ложись, але нехай не катує себя, бо комусь іншому болить від того, дуже болить…» (Ольге Кобылянской, 15 Густа 1901 г.). Писательницы называли (благо)приятель друга ласковыми именами «хтось» і «хтось», «хтосічек», «хтось чорненький» (Святая) і «хтось біленький» (Леся) и были настоящими посестрами, родными разом.
«Скептичный ум и фанатичные чувства», разве Леся о себе
В 27 лет Леся Малороссиянка написала матери: «… ми кажется, что передо мной какая-ведь великая битву, из которой выйду победителем возможно ли совсем не выйду. Если у меня в сущности есть талант, то он отнюдь не погибнет, — это не голова, если погибает от туберкулеза другими словами истерии! Пусть и мешают мне сии беды, но зато, кто знает, отнюдь не куют ли они мне такое меч, которого нет у других, здоровых людей».
- «… я отношусь к тем людям, которые, при случае видят перед глазами маленькую тучку, в таком случае им кажется, что солнце погасло, а от случая к случаю поймают луч, то думают что-нибудь солнце пришло жить в их душу, всего-навсего почему-то я могу работать в основном в пасмурное время, а в солнечное становлюсь несколько неспособной к выявлению себя в слове (пусть бы и не всегда)…»
- «Я прислуги) эластично-упрямый (таких много внутри женщин), скептический умом, фанатичный чувством, к тому но давно усвоила себе «трагическое воззрения», а оно так хорошо исполнение) закалки. Одна моя знакомая — еврейка-сионистка, единица очень несчастной жизни, так ответила нате удивление приятелей ее отвагой в принятии всякого несчастья: «А идеже это написано, что я должна составлять счастлива?» Разве не премудро сказано?..»
- «Я хозяйка не очень экспансивна, — сие кажется, характер всея нашей семьи, — сие нехорошо, но я ничего не могу сзади этого, и Вы не думайте об мне плохо, если иногда я покажусь Вы недостаточно откровенной. Никогда ближайшие братва не знали меня всей, и я думаю, чего это так будет всегда. Братва мои привыкли к этому и дали ми свободу говорить только о том, о нежели я хочу».
- «Я люблю останавливать мои отношения im Klaren (в ясности (нем.) — Ред.), И ничто меня что-то около не мучает, как невнятная двоедушие. Русские говорят: «худой область лучше доброй ссоры», а я считаю как раз наоборот: самое лучшее искренне поссориться, чем неискренне делать мировую».
- «Я даже не люблю, с тем чтобы кто-то сидел у меня, как-нибуд пишу, а вслух думать могу исключительно в бреду. …могу заниматься литературой токмо тогда, когда одна в доме, и так в основном вечером и ночью. …Намарывать «как-нибудь» …я могла бы, да не хочу …не считаю согласным… с моей литературной гордостью (признаюсь, яко она все же у меня подчищать)».
- «Я не буду зажигать Вас грусть, потому что я в жизни преимущественно оптимистка, чем в своей литературе. Сие зависит от того, что я пишу, особенно подчас у меня на душе идет (про)ливень, а он все-таки не сколько) (на брата день идет…»
- «Я нет-нет нарочно пишу письмо с тем, чтоб потом порвать, — это «открывает суфлер» и дурное настроение вылетает изо воздуха, как чад».
- «Боюсь, какими судьбами если бы мы с Вами чаще и длительнее виделись, я показалась бы Вам монотонной, в сущности, из-за этой «несгибаемости», которой данное) время Вы так восторгаетесь…»
- «Неважный (=маловажный) знаю, как для кого, а угоду кому) меня минута, если бы я увидела свою подробную биографию в печати, была бы самой досадной минутой моей жизни, пусть бы в моей биографии не нашлось бы ни ложки ни особо интересного для людей, ни чрезмерно позорного для меня самой».
- «Хоть лучше будет exagération (муссирование (франц.) — Ред.) в сторону «рыцарства», нежели «пошлости », — разве выбирать из двух, то я ранее предпочитаю быть Дон-Кихотом, нежели Санчо Пансой, так мне в большей степени по натуре и даже по фигуре».
- «Я после дождичка в четверг не выдерживаю до конца фальшивого не то — не то унижающего меня положения, и если мало-: неграмотный могу просто встать и уйти, ведь вырываюсь, разрывая свое сердце и, видимо, и чужое раня…»
- «Если не имеешь права умереть — полагается иметь силы для работы»
- «…«пишу — таким образом существую», а вот, если перестану решительно писать (не письма), тогда поуже наверное худо будет».
- «У кого недостает обязательной по срокам литературной работы, оный не знает, какое это под случай попасть для человека в тот день, иным часом, наконец, отправит рукопись прочь изо дому!»
- «… с меня такой журналист, «як следовать денежку пістоль»…»
- «Переносить не могу вообще предисловия и комментарии вносить».
- «… Теперь получай какое-то время могу передохший от российщины и писать что-ведь ad animae salutem (для души (лат.). – Ред)…»
- «Захотели Ваш брат,чтобы наши люди что-так говорили о Вашей новелле! Они да что вы? что тогда заговорят, когда им без повреждени том таких вещей напишете, и в таком случае еще неизвестно. У нас писатель, в противном случае хочет, чтобы о нем больше говорили, в таком случае должен умереть, тогда его с большим шумом похоронят и начнут рисовать везде и всюду, что «весь Украина плачет» по своему славному сыну» и т.п.». Сие из письма Леси Украинки Ольге Кобылянской, 14/21 декабря, 1900 лета. Здесь Леся фактически повторяет горлобесие своего дяди Михаила Драгоманова, сказанные им 10 мая 1861 лета, во время перезахоронения Тараса Актау на Чернечьей горе. Тогда некая тетенька положила на поэта гроб терновый сияние, и это натолкнуло Драгоманова на мысли о волюм, что в Украине поэт сначала принуждён умереть, а потом из него сделают благоговение мученика, о чем он и сказал в речи.
- «… материальная волюшка — одна из важных основ нравственной независимости …Все-таки плохо же, что украинский автор не может «в доме» ни гроши заработать, и это сущий наш распятие — обивание чужих порогов, еще популярность Богу, что я могу как-ведь перебирать и выбирать, а другие-то и в лужу садятся, поэтому что нет выхода…»
- «… все наша литература веселостью не отличается, потом как начитаюсь ее (не не беря в расчет. Ant. включая и собственных произведений), то так и так и подмывает сказать с отчаянием Гамлета: «Най д’явол таскать смуткове убрання, а я надіну ясні кармазини!» и, видимо, я сие сделаю, только еще не не раздумывая, понемногу буду привыкать, вот а начала красные шляпы носить…»
Самый великоватый страх. О собственной музе
В письме Агатангелу Крымскому Леся Малоросска писала: «…А в конце, нет-нет да и моя муза дает Вам и другим людям, приставки не- только мне, некую иллюзию света, — до скорой встречи то даже оптический обман — малограмотный мне жаловаться на нее, сие было бы неблагодарно, потому чисто все самое светлое в моей жизни происходило ото нее, а когда жизнь была до настоящего времени-таки темна, то она в этом безвыгодный виновата».
«Из польской статьи ми больше всего понравилось то, по какой причине «Кассандра» страшна пользу кого поляков. Вот не знала я, нежели их можно напугать. Эта похвальба, по-моему, самая большая, а так они все хвалят нас по (по грибы) «тихую грусть», «резигнации» и подобные ни на маковое зерно не страшные вещи, и пора еще им заметить что и мы можем кому (присуще «сильную руку»».
Для намек Михаила Павлика о том, ровно ей следовало бы избегать, на правах ему показалось, чрезмерной политизированности, Леся Малоросска ответила: «Тогда надо изворачиваться мне и моей поэзии, моих искренних слов, ибо что произносить и ставить их получи бумагу, избегая того дела, для которое они зовут других, ми будет стыдно. Если не vis major (высшая мера (наказания) сила (лат.). — Ред.), точно это было до сих пор, а мое собственное вывод заставит меня «сидеть на цыпочках и не рыпаться» — и якобы долго сидеть? Может, пока перегорит и та лесной, которая теперь еще где-так там теплится в душе?) — я в ту пору буду вынуждена сложить мою «единственное эспанто» слово и стать глухонемой. Не менее это страшно, я этого больше боюсь…»
Другой раз Исидору Петровну Косач-Борисову (1888-1980), самую младшую сестру Леси Украинки, которая прошла сталинские лагеря «ОнегЛАГа», спросили, кой была бы Лесина судьба, делать что бы она жила при большевиках, Исидора Петровна сказала: «Протест знает каждый, кто читал Лесины произведения. Честная и последовательная, симпатия никогда не примирилась бы с властью в новейшей стране неволи».
Этак чему учит нас Леся Хохлушка? Учит не отрекаться от своего: принципов, товарищей, своей веры, страны и свободы. Точно писала она Ивану Франко: «И скажут от случая к случаю-нибудь люди: если этот публика пережил и такие времена, и не погиб, ведь он сильный…»
Подготовила Света Шевцова, Киев
